«Сплин» — одна из немногих рок-групп конца 1990-х, слава которой не померкла и в конце 2000-х. Вместе с Земфирой и «Мумий Троллем» они стали голосом поколения конца 90-х, на которое мы, в силу его хронологической близости, не можем пока смотреть отстраненно, но про которое вот-вот поймем что-то такое, что объяснит сегодняшнюю жизнь и ее героев. Один из них — Александр Васильев, лидер «Сплина»

Сплин без границ

Сплин — это не столько образ жизни, сколько образ стеба. Чистого, беспримесного, бескомпромиссного.

— У вас сейчас будет большой концерт в «Олимпийском». Вы на таких концертах как-то меняете манеру исполнения? Я где-то читала, что вы стали очень артистично вести себя на сцене,— спрашиваю я Александра Васильева.

— Да, я очень артистично стою столбом у микрофона. Вообще без мимики, без жестов. Иногда вдруг голова задергается, но это она сама по себе, это не я. Вот, смотрите: как-то так.

И пока я придумываю следующий вопрос, он трясет головой из стороны в сторону, наглядно иллюстрируя свой тезис.

В конце 1990−х группа «Сплин» спела культовую песню «Орбит без сахара». В ней была зафиксирована очень зыбкая вещь — зарождающееся в России общество потребления и его символы. Рекламные слоганы, тишина в холодильнике, CD, кино, компьютерные игры и желание повеситься, перебитое будничными планами («но институт, экзамены, сессия!»).

Через несколько лет студенты, в 98−м хором оравшие слова этой песни, разбрелись по офисам и стали полноценными потребителями. Для них Васильев спел уже новую правду: «Ты сам достигнешь того, к чему здесь каждый стремится», но только тут же обнаружишь, что «тебе это снится».

Поколению, повзрослевшему под песню «Выхода нет», сейчас всего 25–30 лет. За десять лет взрослой жизни они сжевали миллионы жвачек, перепробовали почти все наркотики, сменили кассетный плеер на MP3, поменяли несколько моделей сотовых телефонов, подключили широкополосный интернет и перестали смотреть телевизор.

— Телевидение мне стало неинтересно, когда оно перестало нести культурно-просветительскую функцию, а стало исключительно развлекательным, — говорит Васильев. — Чем бы я ни занимался, мне хочется еще хоть немножко чему-то учиться. А когда тебя тупо развлекают, ты переключаешь каналы, потом выключаешь телевизор. И в конце концов вообще отказываешься от данного прибора.

Уже 10 лет назад это поколение, выбирая между классическим русским роком («ДДТ», «Крематорий», «Алиса») и новым английским (Radiohead, Oasis, Blur), отдавали предпоч­тение последнему. И лидер «Сплина» тоже до сих пор обожает Radiohead. Идейное содержание русского и западного рока рубежа столетий роднило их: в песнях не осталось социальных тем и раздумий о судьбах родины — только свой собственный агонизирующий внутренний мир.

— В этом и есть раздвоение личности, — говорит Васильев о музыкальных корнях «Сплина». — С одной стороны, русский язык родной, и все поэтические обороты ясны и сами приходят в голову. С другой — столько западной музыки прослушано, что она уже тоже в крови. И вообще в Питере все жутко намешано, и с англичанами в том числе. Юморок-то очень похожий… Самолеты летают, как рейсовые автобусы ходят — меньше двух часов туда-сюда. То есть все ближе и ближе становимся мы друг другу.

«Из двух великих культур я хочу сделать одну», — пел Васильев в 1997 году, когда писал свой «Англо-русский словарь» («Когда никто не звонит — это shit, когда вокруг все не так — это fuck»). А в 2004−м он давал повзрослевшему поколению новых космополитов «Урок географии»: «Лучшее порно в Будапеште», а в Германии «страшно на каждой штрассе».

Депрессивное счастье

Слово «сплин» Васильев взял не из английского языка. И даже не у Пушкина, у которого «английским сплином» страдает Евгений Онегин.

Это слово впервые появляется в песне «Под сурдинку», которая вошла в самый первый альбом группы, — «Пыльная быль». Песня на стихи поэта-сатирика Саши Черного, написанные им в 1909 году: «Хочу отдохнуть от сатиры, у лиры моей // Есть тиходрожащие, легкие струны». Там есть такие строчки: «Как молью, изъеден я сплином, // Посыпьте меня нафталином…»

Сатира всегда направлена вовне; сплин — внутрь. Движение от сатиры к сплину отражает не только характер самого Васильева, но и настроение общества в последние 15 лет. 1996−й стал последним годом массовой, «площадной» демократии в России. В конце 1990−х люди разбрелись с площадей по квартирам. Сплоченность на пути от «совка» к капитализму сменилась буржуазным индивидуализмом. А «когда ты всюду один — это spleen».

— Я слово «сплин» всегда переводил как «задумчивость», а не как «злоба, раздражение», — говорит Васильев. — Для меня это состояние, когда неохота ничего делать, а охота думать. То есть идет какой-то мыслительный или творческий процесс. Нет, не депрессия. Если человек начинает думать, это со стороны всегда выглядит немножко как депрессия.

Васильев лукавит: депрессии в его песнях всегда было полно — с суицидальными настроениями, наркотиками и заявлениями, что «жизнь — это что-то страшное». Но два года назад у него родился сын, и в новом альбоме «Сигнал из космоса» больше жизнеутверждающих текстов. «Сын растет так быстро… Больше никакого рок-н-ролла!»

— Вокруг дети подрастают, и не хочется пугать их страшными словосочетаниями, предложениями и мелодиями, — оправдывался он на презентации диска. — Отсюда, может быть, и мажоры появились в большом количестве. Но когда дети засыпают, то вот такое может проскочить: «Хочет быстрее других докатиться до финишной ленты // и закричать: «Отпустите меня с этой третьей от Солнца планеты! // Мне здесь так тесно, // мне здесь так душно! // Мне надоела на части людьми разделенная суша…»

Но тоска — только в песнях: на интервью Васильев приходит оптимистичным, приветливым, слегка взвинченным столичной беготней.

— Я стараюсь себя контролировать и… В принципе, хорошее настроение — оно же не требует никаких усилий, да? Какое счастье, что я проснулся сегодня, вчера, позавчера, и уже много-много дней здоров, счастлив, с руками, с ногами, с головой и всем остальным, и имею возможность что-то делать.

Это отрицание хандры — не лукавство. Тезис «жизнь прекрасна» не противоречит сплину, потому что сплин — это изнанка радости жизни. Тот, кто не страдает, никогда не ощутит счастье быть живым. Вот и человек, изъеденный сплином, счастлив, хоть и хандрит и выносит страдание на поверхность, только если эта поверхность — музыка и поэзия.

Гопник-интеллектуал


— Я гопник! — радостно сообщает Васильев, сворачивая самокрутку на заднем сиденье машины по дороге с одного интервью на другое. — И интеллектуал, да. Я интеллектуал-гопник. Мы все в той или иной степени жители окраин и новостроек. Мы родились в Советском Союзе в такое время, когда, кроме гопников, вечерами по улицам никто не ходил.

Псевдогопничество — явление актуальное, особенно в современной музыке. Но если интеллектуалы-мажоры Сергей Шнуров и рэпер Сява в «гопничестве» черпают животную силу — используют энергию мата, чтобы сплотить вокруг себя толпу, — Васильев как раз этого избегает. Мата в его текстах нет, иногда только проскакивают узнаваемая интонация да сленговые словечки вроде «секу, секу» или «разрулили». Васильев, родившийся в поселке Рыбацкое (сейчас это питерский микрорайон), стремится от своего внутреннего «гопника» к внутреннему же «интеллектуалу» так же страстно, как и вырваться из толпы.

— В микрорайоне с названием «Рыбацкое» в 70−е и в начале 80−х было просто стремно. Там и сейчас страшно. Потому что сейчас все это разбавлено лицами кавказской национальности, то есть еще и межэтнические конфликты происходят.

У бескультурья, по мнению Васильева, географические и климатические причины.

— У нас надо пахать с утра до вечера с зимы до осени, климат суровый — нет времени ни на искусство, ни на культуру. Отсюда и речь такая — простая и грубая. Понятия конкретные, контрастные. Все дело в климате.

— Но вот ваш земляк Иосиф Бродский — в нем ничего гопнического не было.

— Во-первых, Бродский был хотя бы наполовину еврей, — отвечает Васильев. — То есть уже принадлежал к древнейшей культуре. А если вы родились в микрорайоне Рыбацкое, вам нужно какое-то время, чтобы осознать, что на этой планете было интересного, чему следует следовать, а чему не следует. У него в этом смысле при рождении уже было гораздо больше преимуществ передо мной и перед всеми остальными по­этами. Но он таких пацанов, как я, не гнобил. Он знаете что сказал про таких, как я? Он сказал, что поэзия способна приводить ребят от окраин к центру. И я ему за это страшно благодарен. Этой фразой он мне очень помог в свое время.

Вместе с Васильевым молодежь последние 15 лет стремилась от окраин к центру, от массовости русского рока к уединенному прослушиванию какой-нибудь малоизвестной скандинавской группы. Интеллектуал утверждает свою индивидуальность, гопник — принадлежность к сообществу. «Сплин» занимает пограничное положение между массовым и индивидуальным, между русским роком и поэзией. Из-за этого группу часто считают легковесной и удивляются, когда по радио вдруг звучит лирическая вещь вроде «Романса».

Город-герой и город-рынок

Недавно Александр Васильев выступил в Государственной академической капелле Санкт-Петербурга. Когда речь заходит об этом выступлении, он стыдливо «включает пацана».

— С концертом мы так разрулили: в капелле поставили рояль, а пацаны мне показали аккорды и на какую педаль нажимать. Сыграл несколько вещей и вообще страшно радовался новому инструменту: руки двигаются не вот так, а вот так… Залу тоже понравилось — ну как же, такой аттракцион!

— А как бы отреагировал на это Глинка, чьим именем названа капелла? — спрашивают Васильева на пресс-конференции.

— Глинка? Мне кажется, мы бы закорешились очень быстро. Я бы ему пару вещей напел — и никаких проблем!

В Питере Васильев выступает в капелле, в Москве — на стадионе («Никакой гигантомании у меня нет, просто “Олимпийский” — это единственный сарай, который на тот момент был свободен»). И это показательно.

— В Москве не может быть создана ни одна значительная вещь, потому что Москва — это город, стоящий как бы вне развития мировой истории, — считает Васильев. — Условно говоря, Санкт-Петербург можно назвать продолжением европейской истории — Римской империи, а значит, и Древней Греции. А Москва пролетела мимо этого! Она была параллельно этому! Слава богу, что она от Византии многое зацепила — но это уже Средние века и Новое время.

Васильев, уверенными шагами идущий из микрорайона Рыбацкое к европейской культуре, не любит Москву: здесь ему приходится заниматься утомительными промоделами — рекламой альбома, интервью, пресс-конференциями.

— Это же огромный маркет! Город-рынок. Мне лично на рынке всегда неуютно было. Со всех сторон вопят: «Эй, дорогой, подходи!» А тебе просто нужно сигареты купить вон в том ларьке.

Ирония в том, что именно Москва — средоточие той потребительской масскультуры, гимном которой был «Орбит без сахара». Только потребление объединяет жителей мегаполиса, по большей части безразличных к любой идеологии. И без московского «маркета» питерский «Сплин» не мог бы существовать — ни в прямом, ни в переносном смысле.

— То есть вы все-таки древний грек, а не средневековый византиец? — возвращаюсь я к теме питерцев и москвичей.

— Мне нравится слово «эллин». Это Дима Кунин (басист группы «Сплин». — «РР») ввел его в обиход. Про всех жителей Крыма он сказал: «Мы не русские, не украинцы, не татары, мы — эллины». С тех пор я называю себя эллином. А до этого десять лет называл себя бурятом.

Зачем нужно называть себя бурятом, выясняя, кем был твой прадед? Зачем раскапывать культурные корни своего города? Зачем углубляться в китайский даосизм (у Васильева был и такой период)? Для того, чтобы ощутить себя частью мировой культуры. Сегодня можно быть и эллином, и бурятом одновременно, потому что смешение культур превратило мир в калейдоскоп.

— В современном мире случаются такие причудливые браки — прямо-таки произведения искусства, — рассказывает Васильев. — Например, мой друг, 45−летний американец, женится на своей студентке, сербской крестьянке, и едет к ней в гости в Сербию со своими родителями, 78−летними янки, которые практически никогда не покидали США. И вот их первый визит в Европу — в село, где сидит папа, сербский крестьянин, и гонит из сливы самогон, называя его «сливовицей». Они, кроме шампанского, никогда ничего не пили и к тому же вегетарианцы — а тут их встречают сливовицей и мясом. И происходит адское смешение двух культур, двух континентов. И это уже культурное событие, а не просто налаживание родственных связей. Об их будущих детях мы даже не говорим! Кто будут эти дети, по вашему мнению?

— Американцы, наверное.

— А вдруг их потянет к земле? Вот Гребенщиков пел: «Я уезжаю в деревню». Может, они такое же напоют своим родителям и смоются из Нью-Йорка на хрен в сербскую деревню?

Кидалты и инфантилы

Как это часто бывает в рок-музыке, лидер поколения Александр Васильев чуть старше своих фанатов — и одновременно моложе. Ему сорок, но живет он по календарю тридцатилетних — поколения кидалтов, которые до последнего отказываются взрослеть, а потом в 37 лет рожают первого ребенка и моментально становятся взрослыми — на пороге детского магазина.

— Вот вчера его не было, а сегодня он родился, — с детским восторгом рассказывает Васильев. — И все, я побежал в незнакомый для себя детский магазин. Никогда в жизни там не был — потерялся, растерялся. Забыл, главное, что купить надо — ужас! Но ничего, выкрутился.

— Вы инфантильный человек?

— Ну, не сказал бы, — отвечает он и тут же начинает кривляться: — Инфантилы — такие люди… «Мне ничего не на-а-адо, я ничего не хочу-у-у», буэ-э-э… Нет, мы никогда не держали таких!

А вообще «поколение инфантилов», «поколение тридцатилетних» — все эти ярлыки и разговоры Васильеву скучны.

— Я не считаю ни поколения, ни годы, — говорит он полушутя. — Я так в курсе примерно, какая дата. Но всегда неточно.

Оно и понятно: разговор о поколении — это разговор о толпе. А «Сплин» — это разговор о себе, о своем месте в мире. И даже не разговор, а монолог человека, который к концу 2000−х окончательно ушел в себя и начал ловить «сигналы из космоса».

Источник: www.rusrep.ru